офира

офіра
22:44

Любовь офірна. Одержимый любовью приносит себя в офіру без колебаний. И жизнь нуждается в нем офіри, что бы там не говорили корыстные мытари и умеренные фарисеи.

Офири, как зори, освещают холодное небо и зажигают холодные сердца.

Исконно известно, что когда на алтарь прино¬сять офіру, то она должна быть чистая - она выходит из самых чистых порывов. На алтарь приносят себя наилучшие.

Этот глубокий символ проходит через все религии, через все культуры. Конечно, было и рево¬люційне затаптывание алтарей, оспаривания «старых легенд». Но тогда уже эмпирический опыт учил, что там, где нет офірного пастыря, с безтям¬ним ужасом в глазах идет на погибель целое стадо.

В обществе духовой зрелому понимают, что образ Христа является прообразом судьбы сыновей человеческих, и то видно особенно на примере высоких. Конечно, по-разному реализуется тот символ в разных обществах. Но и истина, что зерно должно умереть и только затем дает плод, - везде истина.

Поскольку это предисловие ведет к теме подвиж¬ництва на ниве литературы, то нужно сделать засте¬реження, что никто сознательно не избирает себе крестную дорогу. Напротив, каждый избирает дорогу жизни, ко¬жен хочет радости и счастье. Но к глубокой радости ведет смелость, отвага и офірне служение.

Когда говорят о Шевченко как об основоположнике украинской литературы, то нужно уточнить, что он заложил ее духовые основы, а следовательно основы этические и эстетичные. Он первый дал пример офірної любови. Без того нашего слова не услышали бы.

Он первый за свою любовь
Тяжелые достал кандалы
Вплоть до кончины ей служил
Без измены, без обмана.
(Леся Украинка)

Наверно, столичные цензоры еще не имели дела с малорусскими крамольными произведениями. Вспомним, что «История Русив» легализовалась и русским языком, и подпертая промосковською ориентацией, и скрытая успокоительным именем архиєпископа Георгия Кониского.

Если молодой поэт предлагает в Петербурге к печати поэму, которая начинается словами:
Любите, чернобровые
но не с москалями, -

то значит не только то, что он раскрывает свои непримиримые взгляды, а прежде всего то, что он не способен к самоцензуре, а пишет, как Бог на душу положил...

Он же знает, что живет в полицейском государстве, которое охраняет цензурный комитет и жандармское ведомство, и если даже цензор не присмотрит, то за несколько лет книжка все равно очутится на столе жандармского управления, где его строки переведут: «Любите, чернобровьіе, только не русских».

Шевченкови мотивы были прочитаны «компетентными органами» более трезво, чем сегодня их читают слабодухи. Они установили: «Шевченко начал писать свои возмутительные сочинения еще с 1837 года... Сочинял стихи на малороссийском языке, самого возмутительного содержания. В них вон то выражал плачь о мнимом порабощении и бедствиях Украины. То возглашал о славе гетманского правления и прежней вольницы казачества, то с невероятной дерзостью изливал клеветы и желчь на особ Императорского дома... Вон приобрел славу знаме¬нитого малороссийского писателя, а потому стихи его вдвойне вредны и опасны... Дерзости зти столь велики, что здесь невозможно их выписывать».

Не прошли жандармы своим вниманием и най¬головніших Шевченкових идей: «о возможности Украйне существовать в виде отдельного государства». Отдельно выписали и его высказывания: «променяли мы свою добрую семью на пьяницу непотребную (Россию)» (из Справки ІІІ отдела «О рядовом Шевченко», 2-IV-1851).

Диягноза хорошо продумана, вины перечисленные по нарастающей. Первая из них - «стихи на малороссийском» - не бралась бы во внимание, если бы у них не было украинского духа (так было при Николае, так было и за Брежнева).
Собственно, по той «вине» - Из ДУХА - и почи¬нається украинская литература.

На пострах мирным мечтателям будитель духа думает о замене крови - казацкой кровью! Мирные «патриоты» этого не прочитывают, зато жандармы прочитывают все. На одно только у них бдительность притуплена: они нацелены на украинский язык и за¬лишають вне поля зрения русские тексты. Если бы они взяли к рукам выданную в 1844 г. «Тризну» - там хоть прямо записывай к протоколу:

Святая семья моя!
Чем помогу тебя, рыдая?
И ты закована, и я.
Большим словом Божью волю
Сказать тиранам - не поймут!

Никакому агенту Петрову не нужно было підслу¬ховувати Шевченко через стену. Его большая крамо¬ла заключалась в том, что он откровенный говорил и черным по белому писал и сам подавал к цензуре то, что наши воспитанники соцреализма обходят миролюбиво и до сих пор. Жандармы и не допускали, что в напечатанном тексте русским языком является готовое выражение политической опозиційности поэта, которое писало о своей родине:

Тебя убили, раздавили
И славословит запретили
Твои великие дела!
Особенно глухие и слепые эти службы на молитву. Они ее боялись, как черт ладана. Потому что действительно, именно оттуда выходит великан, одержимый духом:
О боже! Сильный и правдивый
Благослови всесильным словом
На подвиг новый и суровый.
И это не романтичный наплыв, не дань часовые, а то сам Шевченко, которым знала его княжна Репнина в пору, когда он поднимался к пророческой миссии и про¬сив у Бога принять его офіру -

На искупление земли
Земли поруганной, забытой
Чистейшей кровию политой.

К своей музе Шевченко обращается поваж¬ніше, чем к своей славе, даже серьезнее, чем к своей судьбе. Потому что если судьба «другом, братом и сестрой сіромі, стала», то муза «живущою водой душа окро¬пила» и стала над ним, как «пречистая, праздники».

К ней он обращается, как к богине. Чего же он умоляет у нее?

Учи неложними устами
Сказать правду. Помоги
Молитву действовать к краю.

Познать правду и выразить правду - это, можно сказать, стремление всех больших поэтов всех времен. А молитву действовать - это уже Шевченкове. Потому что кто еще свое творчество мог назвать молитвой?